Новости

В конце июля ей, Маргарите Евгеньевне Фадеевой, исполнилось 69. В Коромысловке, конечно, и сейчас ее все знают, а было время, когда и во всем Кузоватовском районе уважали. Как же – партийка, депутат сельсовета, и государством замеченная: ордена Трудовой Славы третьей и второй степеней, медаль «За трудовую доблесть». Однако разве исчерпывается этим человек? Он существо сокровенное, а награды Ритины — лишь отражение ее сущности, которая по Далю определяется так: «добродейка — человек, по добру живущий»

Последний кусок — нам

В большом уютном доме душно: мало, на улице с утра жарища, так еще и таз со смородиновым вареньем на лавке остывает. Уселись поэтому на крыльце, где ветерок, и стали про жизнь разговаривать. Голос у Маргариты тихий-тихий, словно все время извиняющийся, сама худенькая, а руки то и дело глаз касаются: «Совсем плохо вижу, а не лечится — врачи говорят, что на нервной почве». И тут же улыбается застенчиво: «Как у обезьяны, руки-то длинные у меня, да? Это все от тяжестев — всю дорогу таскала то барду по ведру в каждой, то молоко, то комбикорм, то картошку».

Вот как это рассудить — жизнь с самого своего начала мою героиню не баловала, а выросла Маргарита, как царевна из сказок: работящая и добрая. Родилась она в 40-м, в «самом» Кузоватове, где и жила семья — кроме Риты мама-папа да брат на два года постарше. Отца забрали в 42-м на фронт — сняли с механика бронь ради кого-то «блатного», а мать была беременна — так и не уговорил он ее на аборт. В 43-м родился братик, а вслед пришла похоронка на главу семейства. И так получилось, что его кроме матери никто и не запомнил: больно уж маленькими эти трое ребятишек отца лишились.

Вдове надо было обустраивать жизнь осиротевшей семьи. Из Кузоватова перебрались поближе к материной родне, в Уваровку, соседнюю с Коромысловкой деревню. Сказать, что родня сильно обрадовалась — заведомо соврать, однако же брошенный домишко для вдовьей семьи нашелся — приступили к другой жизни:

— Мать все свое именье продала: подушки, перину, одежду отцову, чтобы еду нам покупать. А потом остатки добра и вовсе выменивала на еду. Месяцами затирухой на воде питались, кастрюльку похлебки из гнилой картошки мать делила на нас троих. Младший братишка, Коля, всегда кричал: «Есть хочу!». И помер-то он в 40 лет — все сказывается. После войны стало чуть полегче: мамин двоюродный брат лошадь держал — помогал нам с огородом. Мама на колхозные работы бегала — оставит нас одних, и в поле: кормить чем-то надо. Но никогда колоска не украла. Другие и в карманы гороха да пшеницы насыпят, и в чулки, а она — никогда. Не оттого, что нас не жалко, а оттого, что чужое брать нельзя. Мать болела здорово желудком — последний кусок нам, а сама не евши. По полу то волчком крутилась, то ползала, а мы, маленькие, не понимаем ничего, думали, играет с нами. А все же мама до 75 лет прожила, хоть и болела всегда.

Зеленое пальтишко

Начальную школу Рита в Уваровке окончила, а дальше, до 9 класса, каждую субботу-воскресенье по 14 километров пешком в оба конца — из Коромысловской школы-интерната домой и обратно. Перед концом обучения мать из сохраненного куска черного шевиота заказала коромысловскому портному теплую кацавейку для Риты. Первая самостоятельная вещь!

— И это несмотря на то, что в 8-м классе я на второй год осталась — так мне хотелось работать, а не учиться! Я же хуже всех одета была, стыдно, другие-то, с отцами, как одевались! Я и решила — пойду дояркой, все себе куплю! Дояркой-то почетно было работать, не то что в поле. Так до 95-го, 37 лет, и пробыла в доярках. Эх, как работу любила, больше всех молока надаивала! У одной меня ордена-то здесь. И в районе знали, и в области. Сам Скочилов награды вручал. Почет большой был. И на платье отрез раз давали, и ковер, и часы, и пылесос, посуду всякую. Ой, расхвалилась я чего-то. О чем говорила-то? А-а, когда нам за погибшего отца стали деньги давать, мать их складывала, и к 58-му году мы свой домишко купили — малюсенький, под соломенной крышей. А я после решения в школу не ходить больше в Сызрань поехала за зимним пальтом — не хотелось перед подружками плохо на работе выглядеть. Возвращаюсь, а меня уж председатель на группу первотелок поставил! Страшно было — у нас же дома только козу держали. А потом сколько лет коров руками доила! Сядешь на ведро или на корточки и — вперед. Ноги болят теперь сильно. Почти как руки.

— А пальтишко-то помнишь?

— Как же! С двоюродным братом выбирали. Зеленого цвета, с черным воротником из цигейки. Я его лет десять носила, а потом еще долго — мама. Хорошо тогда делали, на совесть.

Я свое дело любила

Начинала свою рабочую дорогу Рита в колхозе имени Ленина. Потом колхоз превратился в совхоз «Кузоватовский», потом — в «Коромысловский», а потом, как раз с выходом Риты на пенсию, в ничто. Нет с середины 90-х ни совхоза, ни колхоза, ни свиней, ни коров, ни комбайнов — нет никому работы…

— Я свое дело любила. Приходила в коровник раньше всех и уходила — позже. Мы ведь раньше три раза на ферму ходили: утром раным-рано, в обед да вечером. Если отел, вообще родов дожидалась — всю ночь бывало возле коровы прожду, чтобы теленка принять. Коровы — очень хорошие матери: как теляток отделяешь, она чуть не плачет. А куда деваться — молоко-то государству надо сдавать! Правда, мы еще месяц сами выпаивали телят мамашиным молоком. Большой за ними уход — как за человеческими детенышами. Нас, девчонок, много тогда работало. Большинство, правда, как я, школу побросали, а вот Тоня, подружка, так училась хорошо, что учителя не отпускали. А как — семья большая у них, жить не на что — тоже ушла в доярки. Через год, однако, почти все девчонки ферму побросали и завербовались на целину. Приезжали потом в Уваровку разнаряженные, с мужьями, с детями.

— Завидно было?

— Да ну, мать жалко — кто же за ней ухаживать будет, чай, не братья, если дочь есть. Да и здесь жизнь не остановилась после их отъезда. Вечером также на танцы бегали. Клуба не было, на мосту танцевали. А гармонист какой! И краковяк, и вальс, только мальчишек маловато.

— Маргарита Евгеньевна, а первую свою зарплату на что потратила?

— Я в семью деньги все отдавала, и старший брат хорошо зарабатывал, он был комбайнером, передовиком, правда, уже женатый. Порешили новый дом строить на всех. Сруб срубили, на другой год стали крышу крыть, двор обустраивать. В прежнем домике жить невозможно стало — одна комната, коза принесет козлят — их к нам, в комнату, ягнят — тоже. Козлята шебутные — с кровати на печку, с печки — на кровать. Мы спали кто на печке, кто по полу... Об одежде я уж и не думала. А в новый дом все же шифоньер купила, в надежде на будущее. Мы с мамой в одной половине жили, а брат с женой — в другой. Мать спокойная очень была, никогда ни с кем не ругалась, все терпела.

Оленька

По всему видно, и у Риты тот же характер — все в себе, на людях тихая да ровная. Только на баню во дворе глаза бы ее не глядели. Дочку, Олюшку, родила по любви, да вот парень оказался никакой — ни разу на дочку не взглянув, уехал с концами в Кузоватово. Сейчас уж его нет — сгорел от рака. А Оля вся в него получилась: красавица, стройная, с темными кудрями. За мать сильно радовалась, когда Иван Владимирович, вдовец с двумя детьми, водитель бензовоза, стал к Рите свататься. Дочь-то у него уже замужем была, а сын практически одного с Ольгой возраста, 15-летний. Наконец, решилась Маргарита в 43 года жизнь поменять: расписались, переехала в начале 80-х к мужу в Коромысловку, в этот самый дом, во дворе которого мы и разговариваем. Оля к этому времени уже в Сызрани училась, 18 исполнилось. Приехала на денек к маме, в баню пошла. А из бани с соседями вызволяли — угорела Олюшка до смерти: хоронили, как невесту, всю в белом. С тех пор зрение у Маргариты Евгеньевны и пошатнулось. Сейчас из-за этого уже ни пирогов, ни плюшек не испечь, но надо видеть, с какой любовью и смотрит на жену, и говорит о ней Иван Владимирович. И дети его стали для Риты с самого начала такими же родными, как Оля. Да и она для них — ведь иначе, как мама, не называют. Ну, а для внуков Рита, естественно, родная бабуля.

Ветеранство

— Я вот из комнаты слышал, как вы про ордена говорили. Она всегда радовается, а не договаривает, что ветерана труда еле-еле добилась, — с обидой вступает в разговор Иван Владимирович.

— Да вы шутите!

— Нисколечко. Над ней уж тут в Коромысловке люди стали хихикать: всю жизнь была в почете, сильнее всех в работе была, в скандалы не ввязывалась, всегда молча работала, и флаг в ее честь на ферме висел, фотография на стенде, грамотов почетных сколько, а на пенсию пошла — никаких послаблений. Другие и без орденов ветераны труда, а она — обычный пенсионер.

— Быть такого не может!

— Как еще может! Здесь начальники все время делали вид, что так и надо. И что толку, что в партии она была, депутатка? А потом уж люди надоумили ее, поехала через четыре года пенсии в район со всеми наградами, там ужаснулись, чуть в обморок не упали: да вы автоматически ветеран труда с такими орденами! Так в деревне-то… Потом мы сидели в тенечке уже втроем и все пытались понять — зачем столько сил приложено к разрушению сельского хозяйства, возможно ли взрастить из сегодняшних девиц таких доярок, как Маргарита, что останется в деревнях, когда помрут «последние из могикан». Мои новые знакомцы жалели коров, пущенных под нож, жалели, что нет теперь автобуса, собиравшего по утру доярок на четыре фермы, пытались посчитать, сколько техники исчезло неведомо куда, лошадиных табунов, когда перестали ценить сельский труд, вспоминали доярок, телятниц, скотников, механизаторов, не успевших доработать до пенсии в действующем совхозе и теперь получающих минимальную пенсию.

За всю свою жизнь Маргарита Евгеньевна один раз полдня была в Москве, на присяге приемного сына, два раза в Сызрани, Самаре и один раз в Тольятти, где больше всего и понравилось. Море видела только по телевизору, а о других краях и не мечтала. В Ульяновске была на похоронах Скочилова — даже в почетном карауле стояла, как заслуженная орденоноска, да в больнице на операции.

— Как жизнь-то быстро прошла, — тихонечко говорит Рита. — Вроде вот она, молодость, а жила или нет, и не помню. Получка, аванс, коровник, дом, хозяйство. Отец незнамо, где лежит, мать с Оленькой — в Уваровке. Шевыряемся потихоньку с Иваном Владимирычем, хорошо, хоть не одна осталась.

«Судил меня Бог и щадил меня Бог, /Берег, и стерег, и наказывал, /Но ни на одну из возможных дорог /Перстом никогда не указывал./Сама по нутру своему выбирай /Свой путь, свой удел, свой уклад. /Не то преисподней покажется рай, /И раем покажется ад» — это поэт Инна Лиснянская. Вслед нашему разговору с добродейкой Ритой.

(c) Людмила Дуванова, "Народная газета"